Глаза,чтобы плакать [По моей могиле кто-то ходил. Человек с улицы. С моей-то рожей. Глаза, чтобы плакать. Хлеб могильщиков] - Фредерик Дар

Меня несколько озадачило то, что Медина решился оставить меня наедине со своей молодой женой в пустом доме. До войны я входил в число признанных сердцеедов, к тому же долгое время я вообще был лишен женского общества.

Когда за хозяином дома захлопнулась дверь и несколько минут спустя послышался рев мотора отъезжающей машины, я внезапно ощутил некоторое беспокойство, осознав, что в доме остались только я и Эмма. Впрочем, эта женщина могла спокойно жить бок о бок с посторонним мужчиной, не опасаясь его притязаний. Я знал, что стоит мне осмелиться на какой-либо двусмысленный жест, она ответит таким взглядом, что все мои дальнейшие попытки обольщения покажутся бессмысленными. Абсолютное отсутствие страха служило ей своего рода броней.

— О чем вы задумались? — внезапно спросила она.

— О вас, — честно признался я, пересказав свои мысли.

Эмма слушала меня так, как и должна была слушать подобная женщина мужчину в подобной ситуации, то есть абсолютно спокойно, почти забавляясь. Когда я замолчал, она засмеялась. Я невольно подумал о ее губах, упругих и теплых. Устыдившись своих мыслей, я отвел глаза от очаровательного лица.

— Вы, оказывается, тонкий психолог, месье Руа. Я действительно вас не боюсь, как, впрочем, и других мужчин. Просто я абсолютно равнодушна к мужскому полу.

Видя мое изумленное лицо, она вновь засмеялась.

— Успокойтесь, это вовсе не означает, что я испытываю склонность к женщинам. Все дело в том, что я люблю только саму себя. Я единственное существо, в ком я могу быть более или менее уверена. Вы меня понимаете?

— Но тогда для чего вы вышли замуж?

— Потому что ненавижу одиночество и не имею ни малейшего желания работать. Фернан умный парень. У него неплохое положение, и оно будет с каждым днем улучшаться, так как он карьерист. Кроме того, мой муж обещал, что не будет настаивать на ребенке. О чем же еще можно мечтать? Идеальный спутник жизни!

— Но вы чудовищная эгоистка, Эмма!

— И горжусь этим. Жизнь слишком коротка, чтобы не быть эгоисткой. Такой уж я уродилась.

Ее слова обескураживали. Женщина казалась одинокой, совершенно одинокой. Она жила в своем собственном мирке, словно закованная в панцирь черепаха. Мне представлялась довольно печальной такая жизнь, но Эмма, видимо, была счастлива.

— Сколько вам лет, месье Руа?

— Не обращайтесь ко мне так. Мне всего лишь сорок четыре года. Хотя по-настоящему у меня нет возраста.

— Вы жалеете о своем прежнем лице?

— Еще как! В нем не было ничего особенного, но я к нему привык.

— Привыкнете и к этому.

— Вряд ли.

— Наверное, это странное ощущение — жить под маской?

— Очень странное!

Мы замолчали, уставившись на экран. Показывали весьма нудную пьесу, претендующую на произведение для избранных. В ней было много нарочитости, скудоумных рассуждений с претензией на философские откровения. Главный герой, бесцветный первый любовник, изо всех сил напускающий на себя грусть, казалось, завяз в авторском тексте, как в смоле. Он из кожи вон лез, чтобы придать своим нелепым репликам хоть какое-то подобие правды. Его попытки выглядеть «посвященным» были нелепы и смешны.

— Эта пьеса предоставляет вам блестящую возможность отвести душу, не так ли? — спросила Эмма. — Легкая добыча для вашего пера! Отличное упражнение для отработки стиля.

Эмма явно втягивала меня в игру. Как только на экране мелькнуло слово «Конец», я поднялся.

— Ну что же. Надо ковать железо, пока оно горячо.

Оставив Эмму смотреть матч по американской вольной борьбе, я отправился к себе, чтобы вступить в состязание иного рода. Предстояло узнать, в каком состоянии пребывает мой писательский дар, не ослабел ли? Посетит ли меня вдохновение? Напомню еще раз, я немало перевел бумаги в изгнании, но никогда не касался современных тем. А ведь именно сиюминутная ситуация является предметом внимания памфлетиста.

Я заперся в своей комнате, задернув шторы, отгородившись от туманной ночи.

Нет ничего более притягательного, чем лист белой бумаги, освещенный светом настольной лампы. Я взял авторучку. Чернила в ней оказались зеленого цвета. Еще один знак внимания Медины. Он не забыл, что я пишу только зелеными чернилами, ибо, по моему мнению, этот цвет подчеркивает ядовитость моих слов.

На девственно-чистом листе я неторопливо вывел заглавную букву своего имени, символ гордыни! После чего взялся за дело. Чернилами мне служила желчь, а не серная кислота. В преамбуле я решил сделать акцент на чудесных свойствах телевидения, на его удивительных возможностях, затем набросился на увиденную пьесу. Эмма написала мне имена всех ее создателей и участников. Я методично высказал свое мнение о каждом из них. Говоря о тексте пьесы, я указал, что это оскорбление не только театра, но и публики. Постановщик был охарактеризован мной как осквернитель театральных традиций. Главного исполнителя я разгромил в пух и прах, объявив, что он в течение всего спектакля служил ярким примером того, чего делать актеру не следует. Разделавшись с каждым в отдельности, я приступил к объяснению, почему все эти люди оказались так плохи, но, в отличие от современных критиков, этим не ограничился, а выдвинул свои собственные, на мой взгляд, весьма дельные предложения. На все про все у меня ушло не больше часа… Закончив статью, я спустился вниз, чтобы показать написанное Эмме. При этом я волновался, как в самом начале своей карьеры, когда приносил первые заметки более опытным, чем я, редакторам.

Эмма безо всякого трепета взяла исписанные листки и спокойно принялась читать. Я смертельно опасался, что разочарую ее. А что, если мой тон, стиль, образность уже не соответствуют современным требованиям?

Женщина, не поднимая головы, внимательно читала страницу за страницей. Закончив читать, она уронила листы на колени.

— Как здорово написано! — со вздохом произнесла она. — Ваш талант просто удивителен! Вы обладаете умением найти единственно верное слово, создать образ, который невозможно забыть. Это не статья, а удар кнута прямо в лицо!

— Вы так считаете?

Эмма в качестве аргумента к своим словам процитировала на память несколько отрывков из моего сочинения.

— Это настоящее искусство, месье Руа. Даже высмеянные вами люди не смогут это отрицать.

— Я вас уже просил однажды не называть меня «месье», если вы хотите, чтобы я не чувствовал себя здесь чужаком. Попробуйте хотя бы создать иллюзию, что воспринимаете меня как друга. А к другу не обращаются «месье».

— А как же мне вас называть?

— Мое имя Жан-Франсуа.

— Но по возрасту вы годитесь мне в отцы!

— Спасибо, что напомнили!

— Ну-ну, не обижайтесь… Жан-Франсуа!

2

Медина пришел в еще больший восторг, чем его жена.

— Немного длинновато для телекритики, — заметил он, — но это настолько хорошо написано, что патрон, я думаю, не станет требовать сокращений.

— Я выбрал себе псевдоним, — поспешил сообщить я. — Циклон! Что вы думаете по этому поводу?

Медина покачал головой.

— Не пойдет. Старик настаивает на том, чтобы статьи были подписаны настоящим именем, особенно если они выходят в постоянных рубриках.

Я пожал плечами.

— Может быть, подойдет мое имя по теперешним документам — Марсио?

— А как вы будете получать гонорары? К тому же, вы явно забыли, что официально эту рубрику веду я…

— В таком случае, можете подписывать мои статьи своим именем, если не находите в этом ничего предосудительного, — произнес я, изучающе глядя на Медину. Неужели он добивался именно этого?

Мой покровитель протестующе затряс головой.

— О чем вы говорите? Я никогда не посмею приписывать себе плоды вашего таланта! Это неприлично!

Успокоившись, я продолжал настаивать.

— Что значит неприлично? Я ваш должник, не так ли? Если бы еще речь шла о книге, тогда другое дело. Но несчастная телекритика…

Медина упорно не соглашался, негодующе размахивая руками и морща нос, но внезапно бросил:

— Я знаю, как мы поступим. Подпишем моими инициалами: Ф. М. Это ни на что не претендует, но хозяева будут удовлетворены.

— Делайте так, как считаете нужным.

Таким образом, были определены условия моей жизни на улице Тийоль.

А она была поистине королевской. Со мной обходились как с принцем крови, осыпали любезностями, холили и лелеяли. Утром Эмма подавала мне завтрак в постель и принимала заказ на обед. Словно настоящий набоб, я нежился в постели до полудня, просматривая газеты и еженедельники, которые приносил Медина. После обеда я бродил по пустынным дорогам Плато Сен-Клу, усеянным опавшими листьями. Редкие прохожие, попадавшиеся на пути, не обращали на меня ни малейшего внимания. Обычно я доходил до небольшого придорожного бистро, выпивал там чашку кофе и возвращался назад. За время моего отсутствия Эмма успевала навести порядок в доме. На столике в гостиной всегда стояли живые цветы.